С М Я Т Е Н И Е

Виктор ЖИГУНОВ

Части:

Стихотворения, венки сонетов

«Спрятано от КГБ»

===========

Огарки

Куда же всё ушло, скажи на милость?

И почему ушло оно, скажи...

Как публика послушать нас ломилась!

Как с ходу разлетались тиражи!

Нам верили, что уведём куда-то

За догмы, за дозволенный предел.

Но зачастую кто кропал стишата?

Всего лишь, кто работать не хотел.

Поэты вроде Кобзева и хуже

– герои для предметного стекла –

кишмя кишели в тёплой мутной луже,

какой тогда поэзия была.

И всё-таки случались озаренья,

И думалось: “Вот это ерунда,

А это нужно только в наше время,

А это остаётся навсегда”.

Но что теперь тогдашняя оценка?

Себя вчерашних вспоминать смешно.

И никому не нужный Евтушенко

Преподаёт в Америке кино.

Наш мир сгорел, и дым едуч и странен:

Глаза слезятся, а дышать легко.

Что было, есть и будет – всё в тумане,

И мы летим, как пули в “молоко”.

Вон памятник торчит в числе огарков.

А ведь теперь не вспомнить, кто такой.

За что при жизни был воздвигнут Марков?

За что он был двухзвёздочный герой?

На нас не долг, а тягостная подать

За прежнее враньё, что мы с небес:

Глушить вино, не по гудку работать

Не означало жить наперерез.

И вот теперь свобода до излишка,

А всё-таки надежда так слаба,

Что на золе ещё возможна вспышка.

И что ещё не кончена судьба.

И мы уходим, ничего не знача...

Но, может, лучше, что огонь угас.

Ведь есть ещё последняя задача –

Не повредить идущим после нас.

Пусть мы полны бессмысленных познаний,

И пусть наш опыт скуден и нелеп,

А всё-таки земля тепла под нами,

И на золе заколосится хлеб.

Январь 2001

===========

Школа в Речицах

Неожиданный гром телефона,

День и час мне назвали, и вот

Третью ночь коротаю бессонно,

А всего только школа зовёт.

Голос в трубке звучал слабовато,

Как из дальних мальчишеских дней...

Эту школу я кончил когда-то.

А теперь у неё юбилей.

Уж давно не могу поручиться,

Что живу у неё на виду.

Не кричи ты мне, школа в Речицах.

Ты шепни, я сейчас же приду.

Но хочу поспешить не на праздник.

Я проверил в пути непростом:

Не бывало уроков напрасных,

В жизни всё пригодилось потом.

А порой попадались задачи,

Для которых и правила нет,

И решать можно так и иначе,

И в конце не написан ответ.

Я и в праздник готов огорчиться.

Пусть экзамен мне будет тяжёл.

Оцени меня, школа в Речицах:

От тебя в ту ли сторону шёл?

Постигал пулемёт и компьютер,

Видел горы, пески, космодром.

Что построил и где я напутал?

Где напрасно шагнул напролом?

Красной ручкой отметь недочёты,

И поправь, если очень грубы.

Это вроде контрольной работы

Под диктовку суровой судьбы.

Но пускай моя смелость простится,

Если я ради светлого дня

Поручусь тебе, школа в Речицах:

Ты не будешь краснеть за меня.

Март 2001

===========

С М Я Т Е Н И Е

венок сонетов

Мне в этом мире надоело,

хотя я в нём не старожил.

Вот солнце встало, солнце село.

Я ничего не совершил.

Усталости не знает тело,

но нет уже душевных сил.

Я жил по-юношески смело,

я не на то растратил пыл.

Зачем боролся с дураками?

Зачем размахивал руками –

обнять пытался целый свет?

Я не в венце, не в римской тоге,

и ныне подвожу итоги:

и дела нет, и цели нет...

И дела нет, и цели нет.

А ведь дела какие были!

Хватался за любой предмет,

и все казались мне по силе.

Успехом не был я согрет,

хоть мчался, точно лошадь в мыле.

Из-за каких таких примет

меня удачи не любили?

А впрочем, разве не успех –

такое, что, по мненью всех,

разгадки вовсе не имело,

вдруг разгадать! Лишь я сумел!

А если не случалось дел,

я мог бы и придумать дело.

Я мог бы и придумать дело.

Могу, наверно, и теперь.

Но до чего ж осточертело

лезть в нарисованную дверь!

Нас обучали (и умело!):

работай и в признанье верь.

Ох, сколько шишек отболело,

и как обиден счет потерь...

Меня не сделали бы гордым

какой-нибудь дурацкий орден,

мешок захватанных монет.

Мои работы – словно дети,

и я за их судьбу в ответе.

Но перед кем держать ответ?

Толпа безмозглее тюленей.

Ее сужденья – из газет.

Газеты – из постановлений.

А уж постановленья – бред...

Я слышал столько оскорблений

(и кой-какими был задет),

как будто я и вправду гений.

А перед богом... не пойму,

мне отвечать ли? Ведь ему

всё, что в душе моей горело,

и так известно. Да к тому ж

попы несут такую чушь...

Живём без веры, ошалело.

Живём без веры, ошалело,

а вместе с нею – в нас дотла

все сожжено, и нет предела

для ослепляющего зла.

Не слышу, чтобы сердце пело,

когда звонят колокола,

но просто размышляю зрело,

что жизнь без веры – кабала.

Мне разве требуются блага? –

была бы ручка и бумага.

Но поздно понят мной завет:

когда я сделал хоть немного,

то славил не себя, а бога.

И сколько отлетело лет...

И сколько отлетело лет!

Сменились лица и эпохи.

Туда, где заседал Совет,

пришли другие скоморохи.

Мы доставали до планет,

живя, как при царе Горохе.

Теперь – то стачка, то пикет,

то с транспарантами дурёхи.

Куда идти? Зачем идти?

И снова храмы на кости?

Встречаем утро оробело:

при свете тоже всё темно.

Но что на лист занесено –

одно лишь остаётся цело.

Одно лишь остаётся цело.

Да, собственно, и что стряслось?

Куда бы землю ни вертело,

по-прежнему недвижна ось.

Пускай судьба осатанела.

Не удалось – так значит, брось.

Ведь иногда из-под обстрела,

и то выходят на авось.

Быть размазнёй – себе дороже.

Зато от камня – самого же

стрелка уложит рикошет.

И пусть невелики масштабы:

пока что сочиню хотя бы

не нужный никому сонет.

Не нужный никому сонет

в конверт любовно запакую.

Его в журнале дармоед

отдаст на отзыв обалдую.

Намалевавши тьму помет

и в “потому что” запятую,

тот заработает обед –

и я стараюсь не впустую!

Я для чего перо беру? –

помочь собрату по перу,

а то ведь он перо изгложет.

Лишь иногда слова горят,

когда забудусь... Но навряд

забудется и он. Но может.

Забудется и он? Но, может,

мне похвала пойдет во зло.

Да, не везло мне – ну и что же,

всему народу не везло.

Счастливым быть – помилуй боже.

Без тягот жить нам тяжело.

Вот если надают по роже,

тогда и встанем на крыло.

Живой пример – чтоб у меня

не развивалась болтовня,

венок сонетов рифмы множит.

Никак не сбиться с колеи,

пока фантазии мои

хотя б на время он стреножит.

Хотя б на время он стреножит?

Была б затея неглупа,

но мысль сидит во мне, как ножик,

что сам я – вроде как толпа.

Есть много “я”, ничуть не схожих:

и скандалист, и гольтепа,

и соловей, и пьяный ёжик...

И каждому – своя тропа.

Не верю в бога, но при этом

я верю сплетням и газетам,

хотя несут галиматью.

Набитый знаньями до краю –

куда направить, я не знаю

мятущуюся мысль мою.

Мятущуюся мысль мою

я сам бы вывел из разлада.

Но всё, что сделал, отдаю,

а ничего нигде не надо.

Никак не попаду в струю.

Так на кого моя досада?

Раз не хочу стоять в строю,

то власть, естественно, не рада.

Опять заняться чем-нибудь?

Но для чего пускаться в путь,

раз изобьют в конце маршрута?

Одна надежда – что во мне

всё точно так же, как в стране:

прошёл застой – пройдёт и смута.

Прошёл застой. Пройдёт и смута.

Маячит новый поворот.

И как бы там ни вышло круто,

гляжу без робости вперёд.

Жизнь улыбается кому-то,

зато назавтра засмеёт.

Мне тоже выпадет минута

(всё время кажется – вот-вот).

И надо ждать, себя храня.

Забот немного у меня:

чтоб не была свеча задута,

была бы в путь готова кладь...

Совсем без дела скучно ждать,

и я в стихах ищу приюта.

И я в стихах ищу приюта,

меж делом думая спроста,

что властью палка перегнута,

да вообще и власть не та.

Пускай жульё грызётся люто

за деньги или за места.

Бумага – вот моя валюта.

А остальное – суета.

Слова, что рифмами связались,

не упадут в цене – на зависть

рублям и прочему рванью.

И если мастерски пропеты –

звенят сонеты, как монеты.

Хоть через силу, но пою.

Хоть через силу, но пою,

и удивлён: откуда сила?

Ведь я готовился к нытью

о том, что всё-то мне постыло.

И как забыл печаль свою?

И как я выбрался из тыла?

А схватка кончилась вничью:

судьба меня не победила.

Не успокоится на том,

ещё проверит на излом.

Не жду безбедного удела.

Но и не вешаю петлю.

И уж теперь не заявлю:

мне в этом мире надоело.

* * *

Мне в этом мире надоело:

и дела нет, и цели нет.

Я мог бы и придумать дело,

но перед кем держать ответ?

Живём без веры, ошалело.

И сколько отлетело лет!

Одно лишь остаётся цело –

не нужный никому сонет.

Забудется и он. Но, может,

хотя б на время он стреножит

мятущуюся мысль мою.

Прошёл застой, пройдёт и смута.

И я в стихах ищу приюта –

хоть через силу, но пою.

1994 г.

===========

Б А Б Ь Е Л Е Т О

венок сонетов

Крайне отвратительна погода:

я промок и зачерпнул в сапог.

А придя домой, никак не мог

от жены дождаться бутерброда.

Я отнюдь с домашними не строг.

Но, судите сами, что за мода –

днём не вылезать из огорода,

ночью упираться локтем в бок?

Женщины – с годами только хуже.

Нет, чтобы весь день скучать о муже,

из окна заботливо смотря:

как он, бедный, не увяз ли в луже?

Вон какие разлились моря

в самой середине сентября!

В самой середине сентября

невозможно растворить окошки:

так и липнут, и толкутся мошки.

Уж скорей бы дали дубаря!

А детишек жаль. Такие крошки

горбятся за партами, зубря.

И зачем? Мужик без букваря

не сумеет вырастить картошки?

Кто-то с рёвом жалуется маме,

что летают нитки с пауками.

Кто-то плюнет, пакость матеря.

Слово “мама” живо в каждом хаме.

Вообще – противно, как ноздря,

бабье лето, прямо говоря.

Бабье лето, прямо говоря,

для мужчин опасно: не жара же,

не рассмотришь женщину на пляже –

нет ли складок или же угря.

А в наряде – из коряги даже

выйдет расфуфыренная фря.

Понавешает инвентаря:

клипсы, брошки... Рожа в макияже.

С гневом подмечаю каждый год:

что ни осень, то показы мод.

А потом добьётся ли развода,

если кто с уродиной живёт?

Мода, в свете здравого подхода, –

это надувательство народа.

Это надувательство народа.

А народ надут и передут,

у него и так уж там и тут

то беда, то горе, то невзгода.

И куда начальники ведут?

Что несёт трудящимся свобода

(наш российский псевдоним разброда)?

Кнут, хомут и вообще капут.

Нет законодательного акта,

каковой бы действовал де-факто.

Сочиняют их, дуря-мудря.

А меня не спрашивают как-то...

Из меня не вышло главаря,

но и я на свете жил не зря.

Но и я на свете жил не зря.

Место в жизни, некий промежуток,

мне нашлось: поскольку к людям чуток,

мне в жилетку плачутся друзья.

Ввалится голодный: скажет: “Ну так,

как явлюсь домой, жену не зля?

Больше без работы жить нельзя”.

А ведь я такой же (кроме шуток).

Боль свежа и точит, словно ржа:

помню, чуть от злобы не дрожа,

как я среди всяческого сброда

жил на положении бомжа.

Выполняя роль громоотвода,

достаю жилетку из комода.

Достаю жилетку из комода,

а достать хотелось бы обрез.

У кого-то очередь в собес,

у другого миллион дохода.

Как балбес, так лезет в “Мерседес”.

А страна – как дедова подвода...

Я – и вовсе в роли пешехода.

Где же тут общественный прогресс?

Гнева масс растёт девятый вал!

Ведь недаром Маркс предупреждал

(помните такого счетовода?),

что коварен лёгкий капитал...

Даже у бесплатной ложки мёда –

знаю, что коварная природа.

Знаю, что коварная природа

урожай взрастила нам назло.

Чересчур уж долго нам везло –

семь десятилетий недорода!

Гомонит в подпитии село,

так бы и убило полевода:

“Что нам, подниматься до восхода,

если столько хлеба наросло?”

Но придём к обычному итогу:

кое-что рассыплем на дорогу,

кое-что подчистят писаря...

Всё под снег уйдёт, и слава богу.

Бабье лето, листьями горя,

холода готовит втихаря.

Холода готовит втихаря

нам планета: в танце церемонном

перед солнцем кружится с поклоном

половину дней календаря.

А потом уж будет не тепло нам,

так как отвернётся от царя...

Люди тоже вертятся, хитря,

по исконным мировым законам.

Кто с поклоном, тот и фаворит,

тот и сыт, и пьян, и знаменит.

Только олух прямотой гордится

или говорит: радикулит.

Ох, порой никак не поклониться!

Худо, как простынет поясница.

Худо, как простынет поясница...

И лежи, обдумывай житьё:

вдруг через мучение твоё

самый смысл эпохи прояснится?!

Что мудра история – враньё.

Но она желает измениться.

Как сказать (потом как извиниться?),

через что мы делали её?

А сейчас проходим перелом

между этим местом и умом.

Как же тут спина не разболится!

Оттого-то и лежим пластом.

Власть, лечи хребет! К нему, столица,

обрати внимательные лица.

Обрати внимательные лица

к собственному прошлому, народ:

там уже и чёрт не разберёт,

где брехня, где ложь, где небылица.

А теперь позор наоборот:

правды столько – впору застрелиться.

Любим мы помоями облиться

и потом торжественно вперёд!

Если поглядеть на карту здраво,

то у нас великая держава.

Но ведь хоть охрипнешь, хоть умрёшь,

повторяя ныне: “Слава! Слава!” –

не проявит интереса всё ж

к пламенному кличу молодёжь.

К пламенному кличу “Молодёжь!”

глух я не был, юный и нестойкий,

всесоюзной комсомольской стройке

отдавая силы ни за грош.

Каждый вечер крики: “Вход закройте!”

Колотун в палатке – невтерпёж. ...

В те места теперь не завернёшь,

наш Союз подвергся перекройке.

Комсомола тоже нет теперь.

Что ж осталось после всех потерь?

Где в трудах страны моя частица?

Будет внук, скажу: “Прихлопни дверь”.

Или стану опытом делиться:

“Не забудь под зиму утеплиться”.

Не забудь под зиму утеплиться,

щели в окнах тряпками забей.

Но не стужа – горе наших дней.

Как бы от бандитов защититься?

Привинти решётку помощней.

Станет не светлица, а темница.

А ещё тряпица – как граница,

следовой участок у дверей.

Где у вора столько кругозора –

боты снять в начале коридора?

Так умора будет, не грабёж:

вор у прокурора сядет скоро.

...А когда на дело сам пойдёшь,

не ходи по лужам без галош.

Не ходи по лужам без галош,

так как даже лёгкая простуда –

это шаг в больницу, а оттуда

ты уже домой не попадёшь.

Там со страху станет вовсе худо,

вместо пульса сосчитают дрожь,

и анализ выйдет нехорош,

потому что грязная посуда.

Медсестра с бесцветными глазами

ткнёт иглой, замучит порошками.

Под наркозом повезут под нож

и бессильно разведут руками...

Твёрдо помни, медицина – ложь.

И посмотрим, сколько проживёшь.

И посмотрим, сколько проживёшь

голодно, потом не очень сытно.

Главное – что видеть любопытно

всякий тут галдёж-делёж-дебош.

То жена подденет, как ехидна,

то премьер устроит неплатёж,

то в толпе начальника пихнёшь...

Все дерутся, всем и не обидно.

Интересно заглянуть вперёд

и наоборот, в давнишний год.

А, глядишь, с какого-нибудь года

по тому же кругу всё пойдёт.

Вот начать с такого эпизода:

крайне отвратительна погода...

* * *

Крайне отвратительна погода

в самой середине сентября:

бабье лето, прямо говоря, –

это надувательство народа.

Но и я на свете жил не зря:

достаю жилетку из комода –

знаю, что коварная природа

холода готовит втихаря.

Худо, как простынет поясница...

Обрати внимательные лица

к пламенному кличу, молодёжь:

не забудь под зиму утеплиться!

Не ходи по лужам без галош!

И посмотрим, сколько проживёшь.

1994 г.

===========

ПРОХОДНАЯ ПЕШКА

Кто на трибуне, кто в опале,

кто замки строит на песке…

Пока другие погибали,

она стояла в уголке.

Не ум, не сила, просто случай

расчистил перед нею путь.

Ей так хотелось стать могучей,

пусть не ферзём, хоть кем-нибудь.

И, может, в этом мудрость даже,

известная лишь ей одной.

Но вряд ли пешка всем расскажет

о том, как стала проходной.

Была скромна, просила мало,

вернее, вовсе ничего,

чужим воззреньям не мешала

и не имела своего.

Смотрите все, кто, разбазарясь,

шёл напролом, через нельзя, –

как превращается бездарность,

да не во что-нибудь, в ферзя.

И вот храбрец стоит понурый,

талант ушёл в небытиё.

А сам король и все фигуры

зависеть будут от неё.

Она ворчала втихомолку,

когда ещё в углу была,

что от коня немного толку

и не совсем ладья бела.

Теперь ни власти, ни простора

делить не хочет пополам,

чужих погубит без разбора,

своих разгонит по углам.

А кое-кто, всего не зная,

её берёт за образец.

Но если вышла проходная,

то скоро всей игре конец.

Куда глядели вы, свои же,

среди забот и просто дрязг?

Остановить вам было ближе…

Она сейчас вам жизни даст?..

4 янв. 1982

===========

П.И.Климуку,

чью книгу я редактировал

Поленья отшумели и потухли.

Ещё заслонку рано бы снимать.

Но загляделся в трепетные угли

деревню навестивший космонавт.

Темно, и задувает к непогоде.

А печь его уютом обвела:

чуть слышным гулом тяги в дымоходе

и отсветом домашнего тепла.

Потом уж было: страны, толпы, флаги…

И завтра будет: рёв и пламя дюз –

дрожа от миллионносильной тяги,

опять к орбите вырвется «Союз».

А начиналось так: сажались хлебы,

ухватом мать носила чугуны…

Вот стенки, как космическое небо,

искристы и от копоти черны.

Здесь грелся, спал и плакал от обиды…

Не зря, когда корабль набрал разгон,

неясно показалось: это было –

лежал, а там внизу гудел огонь.

С таким теплом и в жизнь ушёл бесстрашно.

И доведётся снова в полный рост

подняться над Землёй – не будет странно

смотреть в иллюминатор, полный звёзд.

А жар в печи – темнее, глуше, дальше…

И вдруг взметнётся, красотой дразня,

сама Земля – по черноте летящий

язык голубоватого огня!

17–18 окт. 80

===========

ВО ИМЯ БОГОВ!

Изучаете древность?

Мимоходом заметьте,

не для пренебреженья –

просто так, между строк, –

что в великих Афинах

было жителей меньше,

чем сегодня вмещает

рядовой городок.

Без конца усложняться

суждено нашим чувствам,

умножаются знанья

каждый год, каждый час.

Что бы вышло – подумать! –

если б как-нибудь чудом

с нами рядом пожили

те, что жили до нас!

Оказались бы, верно,

в положении жалком

мудрецы и владыки,

что в столетьях гремят.

Александр Македонский

был бы только сержантом,

да и то – если смог бы

изучить автомат.

Отвели бы учёных

в восьмилетку, пожалуй,

но, конечно, с досдачей

кой-каких дисциплин .

А сенаторам гордым

даже должности малой

исполнять не доверим –

за стекло, в нафталин!

Оценён был бы всякий –

землепашец и воин…

Только пусть благодарность

нас охватит порой:

гений, даже и древний,

преклоненья достоин,

и вовеки героем

остается герой!

Увенчаем их славой

и поднимем бокалы

за участке предков

в нашей громкой судьбе.

Правда, им бы, наверно,

мы казались богами.

Да и нам было б тоже

не совсем по себе.

Мы попросим ответить:

мы готовы ли к роли

воплощённых прозрений? –

и, волнуясь, поймём:

за таких ли сгорали,

за таких ли боролись?

И мечтали, чтоб каждый

был красив и умен!

Нам окажется лёгок

беспощадный экзамен?

Или будет кому-то

осознать тяжело,

что сквозь темень столетий,

без дорог, со слезами,

не к такому итогу

человечество шло?

...Впрочем, разве к итогу?

В бесконечном потоке

дел, эпох, поколений –

да, мы внуки сейчас,

но для будущих – деды.

И, конечно, потомки

из огромного завтра

тоже смотрят на нас.

Так чего не достигли?

В чём постыдный излишек?

Что мы смене грядущей

гордо вверим: «Владей!»

О придуманном боге

не желаем и слышать –

но на уровень бога

возвести бы людей!

От всевидящих: взоров

время нас не укроет.

К испытанью такому

кто пока не готов?

Удивляйте, таланты!

Вырастайте, герои!

И да здравствует вера

в настоящих богов!

1975

Спрятано от КГБ

«Политрук, я скажу без утайки,

мне бы в партию раньше пойти б.

Может, я не вернусь из атаки.

Напиши, коммунистом погиб».

Я брожу по аллеям тенистым,

я неглавные песни пою.

Не считайте меня коммунистом.

Я ещё не испытан в бою.

Мну цветы, уезжаю куда-то…

Но, однажды меня поразив,

Всё мне слышится просьба солдата,

всюду слышу укор и призыв.

Что я сделал? Учился, и только.

Жизнь – ещё не свершенье, а план.

Всё, что было со мной, – подготовка

к настоящим, опасным делам.

Не помыслю о мелком, о низком,

за высокую правду встаю.

Назовите меня коммунистом

после трудной победы в бою.

Это стихотворение я написал в 20 с небольшим лет. Увидев свет в альманахе «Поэзия», оно потом гуляло по сборникам уже без моего участия, редакции разыскивали меня, только чтобы заплатить гонорар. 20 строк принесли в общей сложности рублей 100 – почти месячную зарплату тех времён. Последняя публикация была к XXVII съезду КПСС, и я до сих пор горжусь тем, что помещён в одной книге с классиками, которым стоят памятники, причём оказался самым молодым из авторов. Кстати, составители другого сборника, вышедшего в Братиславе на словацком языке, в предисловии дали читателю понятие о нашей поэзии такими именами: Маяковский, Есенин, Вознесенский, Ахмадулина… и Жигунов.

Если бы я действительно умел сочинять такие стихи, то не умирал бы с голоду в Москве, не был бы вынужден переселиться из столицы. А то ведь это стихотворение составлял с полгода, да и то оно, собственно, не о КПСС, а о естественном для юноши желании стать настоящим человеком (тогда это называлось – коммунистом). О партийной идеологии думал совсем иначе, так что даже невесте в брачную ночь, пока в соседней комнате убирали посуду, изложил, что думал. Это было не менее важно, чем дальнейшее, – чтобы знала, за кого вышла; таких, как я, сажали. Раньше не мог ей рассказать: прилетел накануне, а в письмах нельзя. Но жену в тот момент занимало другое, она лишь сказала: «Как ты можешь с такими мыслями работать в обкоме комсомола?» Меня, правда, так и не посадили, хотя порой снаряды ложились рядом.

По служебной лестнице тогда двигали, глядя на анкету: рабочее происхождение, высшее образование. Распределившись в Казахстан, я уже через месяц из вчерашнего студента, затем учителя, превратился в заведующего отделом райкома. Отправили на курсы при Высшей партийной школе в Алма-Ате (нигде не видел более дубовой публики), проучился три недели, а ещё через две забрали в обком, и там тоже вскоре выдвинули из инструкторов в заведующие. Но когда пришёл срок мне идти в армию, освободить от неё не захотели: уже очевидно стало, что чужой, и мы расстались со взаимным облегчением. А в армии назначили комсомольским секретарём роты. Потом был в газетах, в издательстве – куда ещё податься пишущему человеку, – а всё это тоже «идеологическая» работа. Везде брали радостно: грамотный, дотошный, – но и кончалось везде плохо: в анкете-то порядок, а голова беспартийная. О вступлении в КПСС нечего было думать, и печатались мои сочинения редко. Много спустя, размышляя о том времени и о том, что делать теперь, когда стало «можно», я написал:

Ужель наша песенка спета?..

Мечтая пробиться в печать,

я лет с двадцати без успеха

учился болтливо молчать.

Ещё двадцать лет миновало.

Заметил мне юный нахал:

"Писали вы плохо и мало".

А я вообще не писал.

С кого же взыскать недостачу?..

Была ли – попробуй измерь.

И я "не жалею, не плачу".

Но что же нам делать теперь?

А всё-таки опыт накоплен.

Мы даром не тратили сил.

Быть может, и я, словно кокон,

живое тепло сохранил…

24/V-87

Без меня хватало таких, кто умел «болтливо молчать». Правда, «вообще не писал» – сказано не совсем точно. «Гайд-парком при социализме» называли «Литературную газету», в ней (имевшей тогда тираж 5 000 000), длились месяцами, а однажды даже целый год, полемики по моим статьям о поэзии. Впоследствии, когда при перестройке свободно стали писать все, «Литературка» растерялась: а что же ей-то теперь делать? Тогда я поместил в ней статью «Кто-то кое-где ещё порой…», в которой сказал о цензуре, пропускавшей только пустопорожние сочинения, о Государственных премиях, присуждавшихся за образцовую бездарность, и предложил разрешить авторам выпускать книги за свой счёт. Идею первыми подхватили прибалты, у них уже месяца через два вышел такой сборник. Месяцев через восемь Госкомиздат разрешил бесцензурные книги. Совмин в ответ запретил это дело. Госкомиздат не согласился и ещё раз решил… в общем, была история, которая через три года завершилась принятием Закона о печати. Никто теперь не помнит, что выпуск книг самими авторами – моё предложение. Но это неважно, я только сказал во всеуслышание, а думали так многие. Правда, у меня очень уж «горело»: сколько ни ходил со стихами по редакциям, нигде не брали, а когда стал писать иронические стихи, их отвергали тем более. Редактору спокойнее, когда смысла нет (написано что-нибудь миллион раз уже повторённое, то есть и писать было незачем), а уж если два смысла, как в иронии, это ужас как опасно… Я сам лишь впоследствии понял, отчего обратился именно к таким стихам:

Отчего моё веселье?

Наконец я понял связь:

я писал стихи доселе,

от смущения смеясь.

За печатанье в журнале

без меня хватало драк,

оттого мне объясняли:

я и бездарь, и дурак.

Шло закручиванье гаек –

и тогда я чушь понёс:

если кто-то обругает,

так ведь я-то не всерьёз...

Горд собой болван угрюмый,

будто пишет на века.

А умеешь думать – думай,

но валяя дурака.

Был закон, казалось, прочен

и по-своему толков,

но введён-то, между прочим,

для. удобства дураков.

И теперь уж не пугайте

посягательством извне –

я раскручиваю гайки,

что затянуты во мне.

Умереть, но разогнуться!

Я чуть-чуть уже подрос...

Трудно гайки поддаются,

заржавелые от слёз.

Однако соображать задним числом легко, а вот как было жить… Иронические стихи помещены в другом файле сайта, потому что к идеологии, к политике, собственно, не имеют отношения. В конце концов я действительно перестал писать совсем. Сколько можно биться лбом в стену! Лишь при перестройке, когда забрезжила надежда, вновь стали рождаться строки. И первое же, что появилось из-под пера, было абсолютно недопустимым по прежней идеологии, да и по тогдашней немыслимо было опубликовать. Надо пояснить кое-что в тексте. СССР всем пока понятно. ПНР – Польская Народная Республика. С Албанией были отчуждённые отношения. М.С. – Михаил Сергеевич Горбачёв, в ту пору генеральный секретарь ЦК КПСС. О Вьетнаме ещё помнилось, что там недавно была война, а в Афганистане война продолжалась, эти государства назывались ДРВ и ДРА – демократические республики. СФРЮ – Социалистическая Федеративная Республика Югославия. СРР – Социалистическая Республика Румыния. Россия именовалась РСФСР. Всех этих государств теперь нет; точнее, называются иначе.

Аббревиатуры

Как хорошо звучали страны!

Русь или Польша, например.

А ныне их названья странны:

СССР и ПНР.

Я над газетным шрифтом серым

сидел и думал о своём,

и спутал Польшу с ПТРом

(с противотанковым ружьём).

Что кратко, то рационально.

Инициаторы – в чести!

Но сколько ж слух национальный

инициалами скрести?

Допустим, если на конгрессе

албанец на трибуну влез –

он всех нас оскорбил бы, если

генсека бы назвал М.С.!

Я клялся: «Жизнь отдам для счастья,

СССР, для твоего!»

И тут же с кухни кот примчался,

решив, что я позвал его.

Вот раньше было: каждый Ваня

уже, наверно, лет с пяти,

хоть не видал в глаза Тайваня,

но мог его произнести.

Теперь он скажет: карта – бяка!

Язык ломая, говорю:

где ДРВ и ДРА, там драка,

а СФРЮ напоминает «хрю».

Начну с румынкой шуры-муры,

но неприлично фыркну: СРР…

Недаром аббревиатуры

произошли от слова «брр!»

Я заявляю с перцем, с сердцем,

как истый русский человек:

не буду эрэсэфэсэрцем,

но россиянином вовек!

1-2.12.85.

«Партийное» стихотворение, с которого начат этот раздел, продолжало публиковаться. Меня ведь не спрашивали, чтобы перепечатать. Но если бы «соответствующие органы» знали, что я на самом деле думаю… Возник целый цикл на «недопустимые» темы: о выборах без выборов и о прочем, о чём теперь дико слышать. Только куда было всё это девать? Разбрасывать в виде листовок? Ехать в Москву искать диссидентов? Как искать? Не зная, что делать, до поры до времени спрятал куда-то, чтобы КГБ не нашёл (у меня ведь и обыск был). Когда появлялось новое стихотворение, добавлял его в ту же рукопись и прятал в другое место. Теперь где-то в квартире всё это лежит, найти не могу. Помню два стихотворения, ими и закончу свой «политический» раздел.

Да здравствует КПСС!

Сижу ль в президиуме с краю,

гляжу ль на зданье до небес,

везде я вдумчиво читаю:

«Да здравствует КПСС!»

Иные знанья зря повисли,

но не теряю интерес

к такой простой и ёмкой мысли:

«Да здравствует КПСС!»

Веду ли я козу к сараю,

иду ли за грибами в лес,

я благодарно повторяю:

«Да здравствует КПСС!»

Лягушка гаркнет из болотца,

ворона выдаст ре-диез,

и сердце гулко отзовётся:

«Да здравствует КПСС!»

В изданьи нового романа

мне отказали наотрез,

но хором думать нам не странно:

«Да здравствует КПСС!»

Редактор пробует в постели

задатки юных поэтесс –

и чтобы после в книжке спели:

«Да здравствует КПСС!»

Всю ночь сижу, верёвку мылю,

уж было люстру снять полез,

но рот разинул перед мыслью:

«Да здравствует КПСС!»

Нас довели, славян, до края,

да чтоб ещё один исчез? –

но превозносим, вымирая:

«Да здравствует КПСС!»

Едим одну картошку с хлебом,

а если в чём и есть прогресс,

то в славословии нелепом:

«Да здравствует КПСС!»

И кто сидит у нас на шее,

держа ружьё наперевес,

я понимаю всё яснее,

«Да здравствует КПСС!»

Идеи Землю раскололи,

Россия – как на лбу компресс,

на нём стоит диагноз боли:

«Да здравствует КПСС!»

Меня погубит песнь такая,

из КГБ придёт Дантес

и подтвердит, курок спуская:

«Да здравствует КПСС!»

1986

Грамота

Что от начальства, кроме брани,

получишь? Я в барак пришёл

(был на торжественном собраньи)

и хлопнул грамоту на стол!

Какой весомый плюс к зарплате!

Вверху читаю, морща лоб,

слова о пролетариате,

внизу: «Цена 15 коп.».

А друг, стремясь к обычной цели,

сказал: «Ты радость-то залей.

Трёх пятаков не пожалели!»

И я потратил пять рублей.

Пошла бутылка по бараку

за то, чтобы когда-нибудь

раскрашенную железяку

мне присобачили на грудь.

1986